В эссе «Место не хуже любого» Иосиф Бродский писал: «Чем больше путешествуешь, тем сложнее становится чувство ностальгии. Во сне, в зависимости от мании или ужина, или того и другого, либо преследуют нас, либо мы преследуем кого-то в закрученном лабиринте улиц, переулков и аллей, принадлежащих одновременно нескольким местам; мы в городе, которого нет на карте. Паническое беспомощное бегство, начинающееся чаще всего в родном городе, вероятно, приведет нас под плохо освещенную арку города, в котором мы побывали в прошлом или позапрошлом году. Причем с такой неотвратимостью, что, в конце концов, наш путешественник всякий раз бессознательно прикидывает, насколько встретившаяся ему новая местность потенциально пригодна в качестве декорации к его ночному кошмару».
Бродский в течение жизни побывал в самых разных городах мира. Франция, Великобритания, Канада, Германия, Нидерланды, Швеция, Польша — это лишь часть того географического пространства, в котором существовал поэт.
Родной город поэта – Санкт-Петербург – образ, который он свято хранил в сердце даже после изгнания. Любовью к этому месту пропитано множество стихотворений поэта. Бродский считал, что идея океана, моря большинству населения России чужда. «Уже в одном этом город на Неве есть вызов национальной психике, и заслуживает клички "иностранец своего отечества", данной ему Гоголем. Если не иностранец, то, уж моряк, по крайней мере. Петр Первый в некотором роде добился своего: город стал гаванью, и не только физической. Метафизической тоже. Нет другого места в России, где бы воображение отрывалось с такой легкостью от действительности: русская литература возникла с появлением Петербурга».
1 / 3
Писательница Ольга Сергеева говорит о сакрализации поэтом Петербурга как малой Родины. «Петербург Бродского неоднозначен, многолик. Здесь соседствует несовместимое: величие и пошлость, свобода и душевное рабство, преходящее и вечное. Поэт разграничивает для себя Санкт-Петербург, Питер, Петроград, Ленинград. Они словно являются разными сторонами одного города, обладают различными сущностями, наполнены разным содержанием». Однако обстоятельства оказываются выше, и поэт вынужден покинуть родной город. «“Голоса” родителей, незаметные и тихие, постоянно звучали в творчестве поэта. <…> А теперь голоса отца и матери на другом конце протянувшегося через полземли телефонного провода исчезли, умолкли».
Вместе с изгнанием из родного города и страны в жизнь Бродского входит прерогатива одинокого путешественника. Валентина Полухина обращает внимание на ощущения поэта после изгнания. По замечанию исследователя, для Бродского было чрезвычайно важно продолжать вести привычный образ жизни, будто ничего существенного не поменялось. «Перемена места не приводит к перемене экзистенциальной сути бытия, поскольку "Человек приносит с собой тупик в любую <...> часть света"». Тем не менее, по словам Полухиной, авторское «я» с опытом изгнания значительно меняется. Описание перемещённого «я» напрямую связано с опытом эмиграции. «После недолгого перелёта из социалистического Ленинграда оказаться в капиталистической Вене было порядочным потрясением прежде всего на чувственном уровне. Иной мир бил в глаза яркими красками, наполнял уши чужой речью. В воздухе пахло по-другому».
Жизнь в изгнании стала для поэта личным триумфом, из которого он максимум пользы извлек для русской поэзии. «Бродский ни на минуту не забывал того, без чего лик русской музы несовершенен: "Вот чего нашей Музе недостает, этого отвлечения от себя плюс диагноз происходящего, но без личного нажима"». Валентина Полухина также приводит слова Чеслава Милоша о том, что вклад Бродского как поэта-эмигранта в русскую культуру переоценить невозможно. «Бродский действительно захватил территорию Америки и вообще Запада, – как культурный путешественник. <…> Вся цивилизация XX века существует в его поэтических образах».
Поэт никогда не привносил в это событие излишнюю долю драматизма, благодаря чему его адаптация к новым условиям жизни перетекла в реальность. В интервью с Соломоном Волковым Бродский произносит: «Я отказываюсь всё это драматизировать!», на что интервьюер отвечает: «Я понимаю, это часть вашей эстетики». Подобное бесстрастное отношение было у Бродского и к бытовой жизни. «Сам Бродский, большую часть американской жизни проживший холостяком, готовкой себя не обременял, предпочитая заказывать еду, преимущественно китайскую, по телефону или пользоваться ресторанами».
В целом Америка произвела на поэта положительное впечатление, прежде всего, благодаря присущему ей духу индивидуализма. Будучи молодым человеком, Бродский наравне со своими современниками-шестидесятниками, живет с оглядкой на осуждаемый советской властью Запад. Экзистенциальные стремления к изоляции, одиночеству, отвержению абсурдности бытия приумножают влечение поэта к идее индивидуализма.
Однако особое очарование для Бродского таила в себе Венеция. Он любил приезжать в этот город снова и снова, особенно в зимнее время, когда исчезает поток туристов и все вокруг расплывается от тумана. Жан Пьеро Пиретто убежден: одержимость поэта Венецией, выраженная в его творчестве, является самым оригинальным, подлинным и великолепным из того, что когда-либо было написано о «жемчужине лагуны». Бродский небезразличен к судьбе Венеции, ему невыносимо видеть потребление города туристами-обывателями. «Бродский <…> запечатлел на своих страницах: Венеция не принадлежит всем, и она не для всех. Обывательщина, которая ее разъедает уже давно, сильнее, чем волны каналов, желание любой ценой быть ее частью, присвоение будничности и особенного характера венецианцев – все это превратило магию места в ненужный хлам».
Здесь вновь сыграла свою роль необходимость водного пространства для благоприятного расположения духа поэта. Помимо этого, на метафизическом уровне вода символизирует время. Венеция Бродского – это город, который всецело погружен во время, и вместе с тем он вне его рамок. Бродский делает Венецию точкой возвращения, при этом избегая «эффекта маятника» в отношении остальных городов. Сюда он возвращается каждый год во время Рождественских праздников. Во время своих путешествий в Италию Бродский не упускает возможности посетить и Рим, который пронизан историей и культурой. Что касается симпатии поэта к Италии в целом, важнейшую роль здесь играет античная культура. Бродскому до́роги руины античности, так как они свидетельствуют не только об упадке, но и расцвете. В современном мире Бродский видит бесконечные аллюзии к прошлому.
Среди прочих стран, куда приезжал поэт и где его глубоко почитали, была и Польша. Для Бродского эта страна была скорее состоянием ума или сердца, чем реальным государством. Задолго до эмиграции Бродский увлекался польской периодикой, которая свободно продавалась в России. Виктор Ворошильский вспоминает, как при общении с поляками Бродский предпочитал английский язык русскому, обуславливая это болезненной реакцией поляков на русскую речь. «Потом удалось его убедить, что это не так. Аллергию может вызвать язык политического диктата и тупой доктрины, а не язык великолепнейшей поэзии, созданной человеком. На встречах в Варшаве Бродский говорил уже по-русски, что, быть может, мешало ему самому скрывать волнение, но помогало принять его и не сдерживать своего».
Александр Уланов, исследуя жизненный путь Бродского, приходит к заключению: «Опыт одиночества Бродского – опыт самообоснования в пространстве культуры, доказательство возможности (и возможностей) существования с внутренней пустотой». Речь идет о внутреннем росте. Именно поэтому географический спектр жизни Бродского так невообразимо широк и играет важную роль на протяжении всего его жизненного пути.
В основе книги Льва Лосева «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» – факты жизни, которые исследователь собрал, в том числе, из многочисленных интервью, эссе, мемуаров. Лосев уверен: вряд ли кто-либо из русских писателей посетил больше уголков мира, чем это сделал Бродский. «Он не любил туристического целеустремленного ознакомления с достопримечательностями, но обладал способностью обживать новые города – знал в них скрытые шедевры архитектуры и просто уютные уголки, рестораны в стороне от туристических троп боковых улочках, куда ходит только местная публика, читал местную прессу, увлёченно обсуждал городские сплетни».
Пространство в жизни Бродского не имеет границ, оно бесконечно. Важен лишь путь, который человек выбирает в этом пространстве вопреки окружающим обстоятельствам. И важно осознание траектории движения своего жизненного пути. В интервью Любови Аркус Бродский говорит: «И… я, Люба, не маятник. Раскачиваться туда-обратно. Наверное, я этого не сделаю. Просто человек двигается только в одну сторону, Люба. И только. И только – от. От места, от той мысли, которая приходит ему в голову, от самого себя. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. И на тот же асфальт дважды не ступишь. Он с каждой новой волной автомобилей другой. Это моя старая шутка, что на место преступления преступнику еще имеет смысл вернуться, но на место любви возвращаться бессмысленно. Там ничего не зарыто, кроме собаки. Но дело даже не только в этом. Хотя и в этом, и в другом, и в третьем. Но дело в том, что либо просто с моим личным движением физическим, либо просто с движением времени становишься все более и более автономным телом, становишься капсулой, запущенной неизвестно куда. И до определенного времени еще действуют силы тяготения, но когда-то выходишь за некий предел, возникает иная система тяготения – вовне. И там, как на Байконуре, никого нет. Вы понимаете?»
Подпишитесь на нас: