Двадцатый – век войны и шоу-бизнеса. Став массовыми и демократичными, пушки и музы ушли от традиционной оппозиции и переплелись до неузнаваемости. Любой из male all-stars века легко представим в пилотке, шлеме или фуре королевских ВВС – далеко не всегда реквизитных. Гейбл и Джеймс Стюарт служили в бомбардировочной авиации. Габен дрался в танке. Наше послесталинское кино вышло из шинели почти целиком: носили погоны Басов, Тодоровский, Чухрай, Котеночкин, толстяк Алексей Смирнов, даже Бондарчук прыгал во фронтовом ансамбле песни и пляски.«Бриллиантовая рука» была на фронте полным составом, исключая недоросля Миронова: Папанов в пехоте, Никулин в артрасчете, Гайдай в разведке. Оттого у них так легко про это дело шутилось. «С войны не держал в руках боевого оружия», – брякает Семен Семеныч, суя пистолет в авоську. В 69-м люди их возраста, кто выжил, воевали все до одного. Отчего бы и не пошутить.
Война всегда была ТА САМАЯ, заслонившая все прочие кампании, превратив их в костюмированное шоу в дыму с усами. В гусарскую балладу и атаку легкой кавалерии.
С середины ХХ века любой житель Земли знал, что война – это:
– долгая изнуряющая еженощная бомбежка, вой всего, штукатурка со стен, раскладушки в метро, ноги из-под развалин;
– нормирование круп, жиров, крахмала, перевод мяса в консервы, хлеба в сухари, еды в хавку, жрач и хмырь;
– экстаз успешного боя и подмятия чужих корявых топонимов: для кого – Сухиничи и Жиздра, для кого – Кенигс-Вустерхаузен;
– жадное, стадное, охотничье мурло оккупационного солдата, вошедшие в язык «хальт», «цурюк», «аусвайс», «ферботен» и «давай-давай», дискредитация губной гармошки;
– расход трети мужского населения, бабий голод и стыдная соревновательность.
В полном объеме, стало быть, войну видели четыре нации: мы, немцы, японцы и югославы. Бритты не знали оккупации, французы – побед и потерь, американцы вообще ничего: ни бомб, ни могил, ни норм отпуска в одни руки. За войну США потеряли четверть миллиона – нашу двадцатисуточную норму. Чехи бузы вообще не заметили: тысячу лет до того прожили под чьим-то суверенитетом и не больно рыпались.
Из видавших виды немцам-японцам запретили вякать как проигравшим зачинщикам. Покаяние, пацифизм и пепел на голову – и только. Незаживающие раны войны.
Югославы, что бы ни говорили, – культурно эмбриональный этнос, они только плясать умеют. Письменность, лицедейство – все в первичном, зачаточном состоянии, не исключая лубочного Кустурицу.
Так методом исключения мы и стали главной военнопроизводящей нацией. Лязг трогающихся с места поездов, чавканье движущихся войск, гул идущих на дело эскадрилий, пыль да туман. Заход на атаку, ор, свист, вой, чад – все это мы знали с детства: как «упасть и перекатиться», как «не жрать с голодухи помногу», как «пачку “Беломора”, воду и патроны делят меж собою поровну друзья».
Притом настоящих, без звона, фильмов о войне у нас снято всего-то 22. Подросший сын друга-эмигранта попросил все о войне, чтоб представление составить: вышло 22, и точка. Считая «Офицеров», малоизвестного «Сашку» и последний из дельных фильм «Генерал». Впрочем, фильмов вообще меньше, чем кажется. За всю историю человечества сделано на круг тысяч 25, из них непременно нужно посмотреть 300. Так что 22 – хорошее число, перебор даже. У прочих стран ладно бы по пять набралось.
Американец в кино алчет победы – зримой победы с большим перевесом, как в детстве, – для понта и похвальбы. Поэтому почти все его фильмы – о диверсантах. Армия воевала вяло, больше промышляла натурообменом, в серьезном деле получала от немцев чудовищных плюх – так что единственным источником победного пафоса стали действия разведгрупп на дружественной туземной территории: во Франции, в Греции, в Норвегии, на Филиппинах. Где только не прошел и что только не испортил американский парашютист – от маяков и мостов до хранилищ тяжелой воды. Но и его скромные жертвы казались нации чрезмерными, так что ушлые продюсеры изобрели универсальную формулу – вербовать засланцев из отщепенцев-штрафников, чтоб не жалко («Грязная дюжина», «Герои Келли»). В 50-е было несколько фильмов про флот, но кондиции японских моряков малоизучены, велика ли честь намять им холку, неизвестно. В Перл-Харборе, между прочим, по воде плавали совсем другие бескозырки.
Немцы свои воинские дарования кажут только сейчас, когда истек срок давности. Пятичасовая «Лодка» (Das Boot) с грязным, потным, обросшим, психопатическим экипажем настолько затмила все снятое до того о джентльменах-подводниках, что режиссера Петерсена тотчас перекупил Голливуд и приставил к сочинению пурги типа «Самолет президента», лишь бы ничего больше не снимал про немецкое оружие. А ведь у них и летчики были, и штабы, и танковый бой – так что по мере таяния фашистских комплексов много нам открытий чудных готовит просвещенья дух.
Французы, всем известно, воюют преимущественно Луи де Фюнесом. «Большая прогулка» Жерара Ури по сей день остается абсолютным чемпионом за всю историю французского проката, базарным юмором врачуя стыдобищу нации, весь вклад которой в дела коалиции свелся к слушанию радио «Резистанс» из Лондона. От общественности до сих пор утаивают, что Рейхстаг от Красной армии обороняла французская дивизия СС «Шарлемань», – да-да-да, в пятой серии «Освобождения» – лавиной по ступеням, этаж за этажом, к куполу главного логовища – наши гасили не фрицев, а жоржиков и гастонов. И умирали от них же. Все настоящие французы числом сто дрались у нас в полку «Нормандия – Неман», и памятник их славной войне закономерно поставлен «Мосфильмом».
Англичане с их темпераментом и вкусом в киногерои особо не лезут. Там твердо знают, что их война решилась в воздухе в 40-м, когда Британия билась с Гитлером одна-одинешенька без отдыха и срока. Для высадки на острова требовалось абсолютное господство в небе, и исход боев решил новый радар, позволивший оповещать о подлете врага за десять минут и не держать в воздухе дежурные эскадрильи. Поэтому главный их фильм – «Битва за Британию», а лучший кадр – когда после часов сплошных налезающих друг на друга атак, виражей, пике, воя и очередей экипажи сидят в шезлонгах на поле и читают газеты в ожидании горна. И читают. И читают. И ждут. А Гитлер уже дал отбой, увидев, чтоRoyal Air Force ему не слить и острова не взять, несмотря на всю протяженность береговой линии.
Югославы бегают и стреляют – в прямом смысле. Местный герой Бата Живоинович о съемках в «Сутьеске» рассказывал: «Четыре месяца я бежал на камеру и стрелял из автомата». Все это вопиюще расходится с реальностью, в которой красные отряды звали «титовскими пятипатронниками», потому что долгое время было у них по пять патронов на нос. Тамошней стратегией была кочующая партизанская республика – освобожденный анклав, передвигавшийся по территории бывшей СФРЮ по мере немецких наступлений. Самый звучный фильм – «Битва на Неретве», о четвертом наступлении и триумфальной переправе партизанских бригад в Боснию. Полевых командиров там играют Юл Бриннер, Олег Видов и Сергей Бондарчук, а вождя четников – Орсон Уэллс: они все были принципиально бородатые, а мистер Уэллс на тот момент оказался единственной бородатой звездой, хоть и толще рядового четника вдвое.
Что до нас, то советский кинематограф прошел два общемировых и один оригинальный этапы познания военного дна.
Первый – шапкозакидательский, самый примитивный, общий для кинематографа воюющих стран. Титульный народ един, простодушен, ворчит и много балагурит. Враг плюгав, колченог, одет в мешковатое и валится вдесятером с одного выстрела (одни американцы не преувеличивали физической ущербности врага, ибо тридцать лет воевали с низкорослыми и узкоглазыми народами Дальнего Востока, что само по себе возвышало рослых новосветских ариев). Битва с физическими и моральными пигмеями искупает малые жертвы и понуждает выживших бронзоветь в мемориальных позах, особенно при совершении тризны по павшим. В финале обязательно развевается знамя, ради которого все. Американское кино, кажется, еще не покинуло этой подростковой резервации: даже в совершенном с технической стороны «Спасении рядового Райана» обязательны флаг, балагурство, поголовное совершенство своих и десятикратное превышение неприятельских потерь.
Следующий этап – пацифистский. Все герои молоды и непременно умрут. Враг укрупнен и развенчан морально как носитель адской идеологии. В собственных рядах замечены первые крохоборы, шкурники, материалисты и кулацкие недобитки (у проигравших ту же роль исполняют фанатики, взывающие к самоубийственному сопротивлению). Война ведется с идолищем человекоубийства, поэтому часты картины идеального довоенного мира: детский смех, водяные брызги, волшебная стихия полуденного леса и робкие девушки на набережных. В польском кино, наиболее расположенном к контрастному мелодраматизму, – рабочее пианино среди развалин. Чуждая войне континентальная Европа тормознулась здесь.
На третью ступень мы вышли одни, без провожатых. Просто бой, привычная неэкзальтированная мужская работа. Просто потери, иногда не боевые и ничуть не героические. Просто жизнь от братской попойки до сигнальной ракеты на бруствер, со злым начальством и теплым котелком, с дождем, комендантским патрулем, заполнением похоронных бланков и прочими прозаизмами. Миру это кино непонятно и безразлично; войны он не знает и ждет от нее пафоса подвига или пафоса отрицания. Индивидуалистическая мораль бунтует против взрослого знания, что война – общая лямка, большая национальная галера. Символом этого коллективного вектора стал финал «Проверки на дорогах» с дирижерским гиком Быкова: «И все вместе! И поднапряглись! И уперлись! И пошел-пошел-пошел…» Даже камерным комбинациям Штирлица вселенский объем придан именно семнадцатью мгновениями весны – прослаивающими сюжет сводками о действиях Третьего Украинского на Балатоне и прорыве войск Конева к Одеру. Гранд военной разведки работает на эти тысячи корявых и злых людей, которые при встрече, вероятнее всего, его просто убьют.
Четвертая стадия в связи со вновь открывшимися подробностями может военный жанр просто уничтожить. На вопрос Германа, что самое страшное на войне, Симонов ответил: «Когда на марше случайно падает человек, а по нему проходит армия. Сначала танковая дивизия. Потом стрелковые батальоны. Потом автоколонны. Потом артиллерия. Человека раскатывает по грунту в тоненький блин с головой диаметром полтора метра». У кого-нибудь есть желание взглянуть на это воочию? А послушать, как орет в заклиненном танке живьем горящий экипаж? А главная команда при инспекции обороняющихся полков – «Дерьмо присыпать!» – никому не известна? Кто-нибудь представляет, сколько может навалить в траншею за месяц сносно питающийся полк? Кому-нибудь еще хочется смотреть настоящее кино про настоящую войну?
Жанр спасет лишь растущее год от года равнодушие к предмету и правде. 70 лет мира сделали военный кинематограф самым невостребованным сегментом рынка. Новый человек способен потреблять фронт только в комиксовом виде: подвиги, бабы, хохмы, Гитлер с хвостом. Военные сериалы снимают какие-то инопланетные недоумки. О том, что в русской армии принято козырять офицерам, не слышал ни один. О том, что рукопашная – последнее средство оставшихся без боезапаса войск, неизвестно никому; помахать прикладом бегают по три раза на сериал: это киногенично и восходит к доблести русских богатырей. Что такое продаттестат, вещмешок, доклад по форме, слыхом не слыхивали, как в пещерные ура-патриотические времена. Патруль бывает только в фильмах о СМЕРШ. Стограммовой суточной нормы нет в природе (материя слишком соблазнительная, чтоб отказываться от нее сознательно: скорее всего, сценаристы просто не в курсе, что русская армия с 42-го года квасила каждый день на законных основаниях).
Мы стремительно возвращаемся к первому, пропагандистскому, этапу военного искусства, как и в кинематографе вообще. Нация радостно глупеет. Снова в ходу поучительный академизм, наглядный пример, лакировка действительности и общенародное чванство. Такое впечатление, что фильм «Если завтра война» мог бы выйти прямо сейчас.
Как правило, это значит, что ждать недолго.
Подпишитесь на нас: